Нарисуй мне дождь

Виктор Гавура

НАРИСУЙ МНЕ ДОЖДЬ

Октябрь.

Дождь идет вторую неделю. В забегаловке под названием «Чебуречная» собирались немые. То был старый, досоветской постройки дом, стоящий особняком на углу улицы на-против базара. Здесь всегда было пиво в черных дубовых бочках и горячие, с пылу, с жару, чебуреки. Пиво наливали скрипучим ручным насосом, оно имело неповторимый вкус и пену шапкой на пол бокала.

Эта харчевня была родным домом для нищих, бродяг и преступников всех мастей. Невидимый магнит тянул их сюда отовсюду. Бездомные, воры и пропойцы, опасные и везде одинаковые люди, живущие обманом и преступлением, как черные черви роились в этом притоне под смачной вывеской «Чебуречная». Их параллельный мир жил своей потаенной жизнью, по своим неписаным законам. Грубая примитивность здешних нравов отталкивала и в то же время, чем-то привлекала. В этих ущербных людях было что-то свое, свободное от общепринятых норм, ‒ до обнаженности натуральное.

Открыта «Чебуречная» была всегда, с утра до поздней ночи, но наибольшее оживле-ние наступало в воскресные дни, когда кроме обычных завсегдатаев, сюда приходили немые, избравшие «Чебуречную» своим питейным заведением и неформальным клубом. Их жести-куляция, гримасы и издаваемые звуки, под гвалт хмельного веселья, звон и дребезг посуды вносили в здешнюю обстановку чумовой колорит дома умалишенных. Порой в этой неразбе-рихе проступало нечто знакомое, что-то до боли узнаваемое виделось в этой шумной суете. Это сборище галдящих, суетящихся людей напоминало нашу жизнь, вывернутую наизнанку.

Глава 1

А сегодня опять дождь, как и вчера

Сколько дней я не видел солнца? Не помню. В тягучем однообразии минует время. Не дождусь конца этой бесконечно длинной недели. Скорей бы наступило воскресенье, вос-кресение от всего. Занятия на первом курсе медицинского института в конец меня извели. Я мечтал учиться в Запорожье, ступить на берег легендарной Хортицы, известного с времен Константина Багрянородного острова святого Георгия, своими глазами увидеть воспетый в былинах последний оплот вольных людей. Но меня ждало разочарование: явившиеся, как исключение, они исчезли, как невозможность.

Когда в 1969 я приехал в Запорожье, этот город удивил меня своей вопиющей неуст-роенностью. Главная улица, Проспект имени великого вождя и учителя, растянулась на де-сятки километров. Центр – везде и нигде. Надзиратели коммунистического режима домога-лись от всех одинаковости, они подчинили себе этот город. Его построили под линейку в ви-де одной, бесконечно длинной улицы под названием проспект имени Ленина, вдоль которой понуро стоят, выстроенные по ранжиру закопченные дома современного и сталинского до-мостроительства.

Бездушный сталинский ампир, ‒ ампир во время чумы, каменная летопись советской власти. Эти претенциозные хоромы воздвигались для избранных, теми, кто ютился в бара-ках. Этот город выдумал металлический человек, который по своему хотению перегородил мою Реку, утопил в стоячей воде Гнилого моря Великий луг запорожский. Он до сих пор стоит на берегу изнасилованной Реки, и бетонные быки изогнутой плотины криво ухмыля-ются его «самой человечной» улыбкой. Все это громадное, всепокоряющее, всеобъемлющее, не что иное, как овеществление выдумок невежд.

Тысячи крестьян украинцев, как строители пирамид, вручную нагребли эту гранди-озную дамбу. По составленным спискам они трудились здесь месяцами. Работали с невидан-ным энтузиазмом, добровольно и бесплатно, являя миру пример коммунистической созна-тельности. Для тех, кто отказывался проявлять сознательность, применялись действенные методы разъяснительной работы: высылка, тюрьма или расстрел. Многие, из работающих на строительстве Днепрогэса, не понимали, зачем они это делают, боясь даже спрашивать об этом, сознавая, что за ними всегда и везде следит неусыпное око соглядатаев.

Этот город-монстр окружен металлургическими заводами, днем и ночью извергаю-щими дым горящей серы. Лениво вздымаясь и опадая с торчавших отовсюду обугленных труб, этот желтый дым преисподней и множество других дымов всех цветов радуги парад-ными флагами развиваются на ветру, лисьими хвостами волочатся по улицам, скапливаясь в отлогих местах Проспекта в виде, наполненных дымом ям. В этих бесформенных впадинах нет ничего живого, кроме скрежещущего транспорта и никогда не исчезающего смога.

Этот город построен руками рабов ХХ века для того, чтобы здесь, у разверзнутых топок мартеновских печей выжать из человека все силы, а когда измученная душа покинет пропитую оболочку, выкинуть ее на одно из кладбищ, быстро сровняв могилу. В этом городе я начал постигать жизнь в многообразии ее проявлений, от благополучных фасадов, до гряз-ной изнанки. Здесь рухнули мои мечты о справедливом устройстве, как социалистического общества, так и всего нашего мира. Я осознал, кто я есть и решил, кем буду.

* * *

Сколько новых лиц я встретил в институте.

Как внимательно я вглядывался в них. Только изредка мелькнет растерянное челове-ческое лицо. Будто попал в террариум: вокруг какие-то оцепеневшие рептилии, суетящиеся грызуны и мелкие хищники. Удивляло большое количество непереносимо уродливых лиц, напоминающих каких-то ящуров или доисторических птеродактилей. Их внешнее уродство соответствовало внутреннему, в их тусклых немигающих глазах даже изредка не появлялись проблески ума или хотя бы, доброты.

Быть может, наплыв этих атавистических физиономий объяснялся спецификой от-бора? При поступлении в институт важны были не знания, а справки о наличии льгот и их количество. Привилегиями при поступлении пользовались десятки категорий абитуриентов: от членов КПСС и кандидатов в члены, демобилизованных из армии, спортсменов, награж-денных доблестными значками или грамотами, до жителей сельской местности, представи-телей национальных меньшинств, инвалидов, погорельцев, убогих и еще немалый перечень прочих, имеющих пролетарские льготы. Такой подход к поступающим, обеспечивал «соци-альный состав принимаемых в высшие учебные заведения, соответствующий социальной структуре общества». Говоря человеческим языком, позволяющий поступать в ВУЗы, прак-тически без экзаменов, выходцам из семей рабочих и крестьян, а на самом деле, партийным и комсомольским выдвиженцам и тем, кто к ним примазался.

Меня томило жужжание пустых разговоров в перерывах между лекциями. Суконный язык, картонные улыбки, жестяной смех и множество лиц, меченных печатью врожденной глупости. Барственная спесь преподавателей, затаенная недоброжелательность и заметная ограниченность однокурсников. Я впервые попал в мир взрослых и заблудился в дебрях их отношений, ‒ слишком сложные правила, постигать их нужно годами.

В свои восемнадцать лет я не был наивным недорослем, взиравшим на нашу дейст-вительность через розовые очки. Мне уже довелось столкнуться с отнюдь не лучшими про-явлениями человеческой натуры. Но до поступления в институт я жил в мире подростков, со своими ценностями и обычаями. Их мир был несоизмеримо проще. Здесь же, я чувствовал себя блуждающим в потемках, угодившим в какой-то безвыходный тупик, здесь мне все бы-ло отвратительно. Удручало всеобщее лицемерие и враждебность, в лучшем случае, равно-душие. И я не принял этот новый, чуждый для меня мир взрослых, скованных между собой цепью притворства и лжи.

Свое поступление в институт я считал ошибкой и с каждым днем все больше скло-нялся к тому, чтобы его бросить. Лишь глубокая привязанность к родителям, чувство долга перед всеми моими дедами и прадедами заставляло меня с ответственностью относиться к своему будущему и удерживало от этого шага. Но, все чаще я задавался вопросом: «Зачем быть там, где тебе не хочется? Чего же я жду? ‒ спрашивал я себя. ‒ Или я не могу решиться сделать то, что нахожу правильным?»

Однако что-то подсказывало мне, чтобы я подождал и не спешил «решаться». Через месяц я не выдержал и, как сын Тараса Бульбы, закопал свой букварь и примчался домой. «Я вернулся в мой город знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез...»