ЧЕРНЫЕ ВОРОНЫ 5 МИСТИФИКАЦИЯ

Я не ответила, все сильнее сжимала в ладони осколки, и не чувствовала, как они все глубже впиваются в пальцы. Потому что под ребрами болело сильнее. Там произошел апокалипсис и сердце дергалось, то болезненно сжимаясь, то замирая на доли секунды. И очень хотелось броситься к нему. Сильно сжать руками, так сильно, чтобы они занемели. Боже! Какой же он красивый. Слегка зарос щетиной и черты лица такие четкие, как нарисованные... и глаза. Как же я соскучилась по его глазам. Бесконечно в них могу смотреть. Моя осень, мой бархат, моя бездна. Сколько я их не видела? Вечность. Три вечности.

Вздохнула судорожно еще раз и почувствовала, что живу. Не темно больше. Перед глазами искры разноцветные рассыпаются. Вот, оказывается, она какая – жизнь? Зовется его именем и пахнет сигарами и личным неповторимым ароматом любимого мужчины. Мне хочется что-то сказать, и я не могу выговорить ни слова, только, тяжело дыша, продолжаю смотреть и давить красные куски колпачка, мять их, раниться еще больше и не замечать этого, потому что в груди все так же больно, дышать не могу.

Андрей перевел взгляд на мои руки и, чуть нахмурившись, снова посмотрел мне в лицо.

- Испугалась, да?

Отрицательно качнула головой.

- Руки разожми. Ты порезалась.

И снова так же отрицательно, сжимая еще сильнее.

- Не бойся. Я не убивать тебя пришел....

Пододвинул к себе стул и сел на него, развернув спинкой к себе. Такой неприступный, в черном элегантном костюме с бежевой рубашкой и черным галстуком посреди мишуры моей гримерки, блесток, разноцветных костюмов, черных кружев. Все в беспорядке разбросано мною до выхода на сцену. И он, словно король посреди всего этого хаоса. Такой до невозможности идеальный, что хочется зажмуриться и только пистолет за полой расстегнутого пиджака портит картину и напоминает, кто он на самом деле.

– Всего один вопрос – почему?

Закрыла глаза, стараясь унять бешеное сердцебиение, чтобы иметь возможность ответить, чтобы голос появился, чтобы слезы проглотить. А они, проклятые, рвутся наружу, по щекам скользят, и я молюсь, чтобы он не увидел.

– Потому что так было надо, – выдавила чужим голосом. Если отец узнает, он устроит резню. Это не пустые слова. Я слишком хорошо его знала. И в то же время хотелось растянуть эту встречу на вечность, чтоб время замерло и не отсчитывало секунды у меня в голове до того момента пока сюда ворвутся люди Сами и начнется бойня. Кровавое месиво, как любит говорить Ахмед Нармузинов.

– Уходи... – очень тихо и взгляд отвела, чтоб слезы не видел, – уходи, пожалуйста.

– На меня смотри, когда я с тобой разговариваю. В глаза смотри, Александра.

Мое имя его голосом всегда звучало иначе. Он умел произнести его настолько по-разному, что иногда внутри все замирало, а иногда от ужаса сжаться хотелось в комок. Вот и сейчас говорит спокойно, размеренно. Каждое слово внятно, четко... а глаза сверкают и желваки на скулах ходуном ходят. Скоро взорвется, и я вместе с ним.

– Кому надо? – и словно ножом меня взглядом этим полосует, кожу режет, глубоко, до самых костей.

– Мне. Мне так было надо. Так не могло долго продолжаться. Ты сам мне это говорил... Не хотела я с тобой. Всегда о побеге думала. Каждый день, понял?

Последние слова выкрикнула и глубже осколок загнала, так сильно, что от боли всем телом вздрогнула. Да, вот так хорошо. Когда тело болит сильнее, чем душа.

Пусть поверит и уходит. Антракт скоро закончится. Местный шут развлечет толпу плоскими шуточками – и мне снова на сцену. Если задержусь, сюда вломится человек десять.

– Могла бы мне сказать – я бы отпустил.

Резко встал, а я назад попятилась. Только пусть близко не подходит. Я ведь не сдержусь, я у него на груди разрыдаюсь и умолять забрать буду, а мне нельзя. И ему нельзя. Зачем пришел? Господи. Разве я не мечтала именно об этом? Разве не представляла именно этот момент? Тысячи, миллионы раз. А сейчас хочу заорать, чтобы убирался. Немедленно. Пока охрана не пронюхала.

Шагнул ко мне, и я почувствовала, как начинаю дрожать.

– Не подходи. Я закричу.

– Кричи. Слышишь, там толпа орет? Думаешь, перекричишь?

– Уверена. Я громко умею.

– Умеешь... я помню, как громко ты умеешь кричать... Для меня.

Еще один шаг, и я уже вжалась в зеркало, больше некуда отступать. Здесь слишком тесно. У меня под столом тревожная кнопка... и я могла бы ее нажать, но разве я это сделаю? Нет. Я скорее сама дверь держать буду, когда ее будут ломать люди моего отца.

– Все же боишься? Думаешь, наказать тебя пришел, верно? Есть за что, Александра, правда?

Приблизился вплотную и за подбородок схватил, заставляя голову поднять, и меня уносить начало, так быстро и безжалостно, что все внутри оборвалось. Запах... его запах. Он в легкие врывается и дурманит, с ума сводит.

– Уходи. Отец узнает, тебя здесь пристрелят.

– А ты бы расстроилась? – все так же сжимает подбородок и в глаза смотрит. На лице полная отчужденность и спокойствие. Но я уже знаю, что это лишь маска. Успела изучить. Чем спокойнее и тише он говорит, тем сильнее буря внутри него. И я это чувствую по его дыханию обрывистому и по той силе, с которой давит пальцами.

– Я крови боюсь. Пусть стреляет, но не здесь... – а голос срывается предательски.

– Думаешь, наряды твои испачкаются? – пальцем помаду с губ вытирает и взгляд не отпускает. Держит с такой силой, что я ее каждой клеточкой тела чувствую.

– Думаю, что тебе нужно уйти прямо сейчас.

Сильно сжал мне скулы.

– А я думаю, что ты мне сейчас лжешь, Александра. Каждое твое слово – это ложь. Или тогда лгала, когда подо мной извивалась и музыку свою для меня сочиняла. Про радугу свою говорила. Лгала? Отвечай!

За затылок другой рукой схватил и дернул к себе так близко... Невыносимо вот так быть рядом и врать... врать. Сил нет. Руки сами взлететь хотят и обвить шею сильную, в воротник впиться и к себе тянуть, чтоб всем телом его чувствовать. Губы рядом с моим, а я сильнее пальцы сжимаю, чтобы не обнять, не впиться ему в волосы, притягивая еще ближе.

– Тогда лгала. Играть не только ты умеешь. Мне же надо было выбраться, вот и играла.

– Красиво играла, очень красиво. Ты знаешь, я ведь поверил.

А сам вдруг руки мои перехватил, продолжая в глаза смотреть.

– А ведь раньше никому, – начал мои пальцы по одному разжимать, – не верил, девочка. В глаза смотрел и ложь читал так же легко, как с бумаги. – Еще один палец разжал. Мои ладони мокрые, то ли вспотели, то ли от крови.

– Твои лгать не умели, – пальцы с моими сплел и щекой к щеке прислонился. Колючий, такой колючий... как же он пахнет, как же это адски хорошо чувствовать его щеку своей и тереться об нее, закатывая глаза. – Или умели, а я читать разучился. Скажи мне правду. Почему, черт тебя раздери, ты это сделала? Дочь мою подставила, сука такая? Я же тебе доверять начал. В душу к себе впустил!

– Не впустил. Никуда ты меня не впустил. Разве что в постель свою.

– И это тоже не мало. Потому что в мою! В мою, в моем доме. Там, где семья моя, а не где-то в отеле или в машине, как шлюху! Это ты понимаешь? Удавить бы тварь за то, что так подставила.

– Удави. Ты ж для этого и пришел, а не чтоб вопросы свои задавать. Мои ответы тебя не устраивают.

– Не устраивают, потому что лжешь! Почему не поговорила со мной? – за волосы больно потянул, заставляя встать на носочки.

– О чем? О том, что сбежать хочу? Так ты бы охрану усилил.

– Нет. О том, что постели было мало!

– А ты способен дать больше?

– После того, что сделала, я способен только голову тебе открутить.

А сам на губы мои смотрит, а я на его... и в горле сохнет так, что глотнуть не могу.

– Я не подставляла Карину. Я бы не позволила, чтоб с ней...

– Позволила. Ты всех нас подставила звонком этим. Влезла в доверие, как змея проклятая и подставила. Да? Для этого со мной трахалась? Чтоб папочке своему помочь, но не получилось?

– Нет!

– Что нет?! Не получилось, или нет, не для этого трахалась?

И волосы тянет сильнее, а у меня опять слезы на глаза наворачиваются, хочется в лицо ему впиться, чтоб не смел со мной так.

– Отпусти! Мне больно!

– Потерпишь. Мне тоже было не особо приятно, когда сказали, что ты удрала, как последняя дрянь. Я плохо к тебе относился? Отвечай! Ты вообще понимаешь, КАК я должен был к тебе относиться?

– Уходи!

– Это я решаю, когда мне уходить. Надо будет – взорву, нахрен, этот зал.

– Чего ты хочешь? Что тебе нужно. Андрей? Я ответила на все твои вопросы.

– Не-е-ет. Не ответила. На самый главный. Звонишь мне зачем?

– Не звоню...

– Звонишь. Молчишь в трубку, а потом отключаешься. Это тоже игра такая или что это, мать твою?

– Больно... – рывком к себе притянул еще ближе, и из моих глаз брызнули слезы.

– Очень больно... да, ты права.

И тут же в губы поцелуем впился, и все. И меня на части разорвало в ту же секунду, как первый глоток его дыханием сделала. Руки вскинула и за лицо к себе притянула, жадно отвечая, сплетая язык с его языком, с громким всхлипом, прижимаясь всем телом и чувствуя, как уносит, утягивает в ту же бездну. Пачкаю его кровью, а он ладони мои целует и снова к губам прижимается. Больше нет спокойствия и холода, его трясет так же, как и меня. И дышит часто, прерывисто, прямо мне в губы, терзает их, впивается жестче, сильнее, с голодом, от которого по всему телу мурашки рассыпаются, и я хаотично глажу его лицо, впиваюсь в ворот рубашки. Оторвался от моего рта и снова порезы на ладонях целует. Быстро, резко, больно. Прямо в обнаженные раны.

– Заберу тебя, слышишь? Я заберу тебя отсюда сейчас. Готово все... один шаг сделать должна!

Резко оттолкнула и крикнула истерически:

– Уходи! Не заберешь! Не пойду с тобой никуда! Видишь, хорошо мне без тебя?

– Вижу, – усмехается и снова к себе тянет, – так хорошо, что слезы по щекам катятся? Настолько хорошо, Александра, до слёз?

– Хорошо, – и сама к его рту тянусь, уже нежно обхватывая губам нижнюю губу, сжимая пальцами его пальцы, – хорошо.

И опять голос отца в ушах звенит, лицо его перекошенное вижу и вопли эти дикие.

?Мамой клянусь, Лекса, убью его. Сначала с тебя кожу живьем спущу, а потом его голыми руками раздеру. Всю семью перебью, как тварей последних. Чтоб не смела отца предавать! Отдам тебя за первого встречного. А если опозорила – казню, суку, прилюдно!?

– Без тебя хорошо, – толкнула в грудь, все еще пытаясь освободиться, – думаешь, мне это нужно? От отца не уйду к тебе. Ты – мой враг. Я тебя так же, как и он ненавижу! Ясно?!

Стиснул челюсти так, что и я хруст услышала, и сама тоже пальцы в кулаки сжала. Где-то вдалеке послышались крики охранников и треск раций, и у меня внутри все оборвалось.

– Я – Нармузинова. Я – дочь Ахмеда. Помнишь, кто он такой? Так вот, я его дочь.

– И что? – коротко, отрывисто, и снова в глаза смотрит, читает меня, сканирует, и мне кажется, что я, как открытая книга, потому что слезы все равно катятся и катятся.

– Ничего. Была ею и останусь. И горжусь этим. Пропасть между нами. Убирайся, Андрей.

И вдруг поняла, что это последний раз, когда сказала ему эти слова. Он не позволит прогнать еще раз, а я больше и не смогу. Обессилела. Не могу больше. К нему хочу. Чтоб увез, забрал, чтоб вот так к себе прижимал, и пусть весь мир сгорит к чертям.

– Снова лжешь. Плохо сыграла, неубедительно. Врать научись, девочка. Может, тогда его настоящей дочерью станешь, а пока тебе до него, как до луны...– и тихо добавил, вытирая мои слезы большим пальцем, – или ему до тебя. Но мы это обсудим. Не здесь и не сейчас.

Тяжело дыша, смотрю ему в глаза. Снова сердце больно бьется, и надежда... она такая хрупкая, такая прозрачная, где-то призраком в душе трепыхается. Андрей к себе за затылок притянул и быстро поцеловал в губы.

В ту же секунду кто-то вышиб дверь гримерной, а я почувствовала, как Андрей схватил меня за руку и резко к себе за спину дернул, тут же выхватил ствол и раздались выстрелы...