Возрождение любви

Аравия, 1589 год.

Поддерживая двумя руками распухший живот, Гюльфем вошла в трапезную, где её ждал Хусейн. Стол в виде длинной доски, установленной на козлах, был накрыт нехитрыми яствами, приготовленными из молока, куриных яиц, овощей и злаков. В последнее время постаревший наставник царя предпочитал простую неприхотливую кухню и полностью отказался от вина, хотя и раньше употреблял его только по особым случаям. Теперь все праздники он отмечал айраном - вином стариков - и закусывал мякишем хлеба или горбушкой, размоченной в нём же. Гюльфем подозревала, что у него начали выпадать зубы. Но он был слишком горд, чтобы признаться в этом.

При виде подопечной Хусейн встал из-за стола и поспешил к ней. Поддерживая Гюльфем, он подвёл её к столу, где лежала большая удобная подушка, принесённая специально для неё. Гюльфем буквально растеклась по ней как студень. В последний месяц живот у неё опустился, ей стало легче дышать, но трудно ходить и особенно сидеть за столом.

Устроившись рядом, Хусейн подождал, пока она отдышится и сказал, как бы извиняясь:

- Ужин сегодня лёгкий, дочка. Мне кажется, нам обоим лучше воздерживаться от мясной пищи, хотя бы по вечерам. Я уже с трудом её перевариваю, а ты вот-вот должна разрешиться. Повитуха сказала, что на пустой желудок легче родить.

- Благодарю за вашу заботу, Ходжа (прим. автора: учитель), - рассеянно отвечала Гюльфем.

- Зови меня отцом, - ласково попросил он.

От его неожиданной просьбы у неё стало сухо во рту, и она отпила пару глотков из своей чаши, куда он заботливо налил ей айран.

- Пожалуйста, уважь старика, - не отставал он. - Я со своей стороны давно почитаю тебя дочкой.

Она была удивлена и смущена.

- Мне приятно это слышать, но… немного странно. Ведь ваш воспитанник, которого вы считаете сыном, кажется, уже и думать про меня забыл.

- А какое мне до него дело? - вдруг сказал Хусейн, приведя её в ещё большее удивление. - У меня своя голова на плечах, чтобы думать, и своё собственное сердце, чтобы не забывать. И если он забыл о своём долге, то я, как его бывший наставник, могу только осудить его за это. А как свободный и независимый человек, взять его долг на себя. К сожалению, не в моих силах выплатить его целиком. Но это и не требуется. Я уже проконсультировался с кадием. Есть две возможности, дочка.

Гюльфем уставилась на него во все глаза. Каждой своей репликой он поражал её всё сильнее и сильнее.

- Я не понимаю, о чём вы говорите, - пролепетала она.

- Сейчас всё растолкую, - пообещал старик.

В его выцветших серых глазах зажёгся задорный огонёк, осветив их молодым блеском. Гюльфем снова обратила внимание, как уже обращала не раз, на его породистую внешность. Время пощадило благородную красоту его лица, тронутого чуть видимой сеточкой морщин, черты его сохранили чёткость и выразительность. Дома он никогда не носил тюрбана, а без него смотрелся моложе. Его слегка поредевшие каштановые волосы были прихвачены сединой лишь у самых висков.

- Итак, первая возможность, - молвил он, загибая мизинец. - Я могу попросить одного из своих сыновей жениться на тебе и усыновить твоего ребёнка. И вторая, - он загнул безымянный палец, - я могу сам заключить с тобой брак. О, не бойся, дочка, - воскликнул он, заметив ужас в её глазах, - это чистая формальность. Наши отношения останутся прежними, но ты будешь защищена со всех сторон, и никто не посмеет оспорить моё завещание. Я решил всё, что у меня есть, завещать твоему сыну. Давно хотел это сделать, да кадий меня отговорил. Сказал, что лучше подождать до его рождения.

Гюльфем пришла в полное замешательство.

- Я всё-таки не понимаю…

- Ну, что тут неясного, - проворчал Хусейн, уткнув глаза в голубую фаянсовую тарелку с овощным рагу. - Повелитель, судя по всему, не намерен признавать своё дитя и нести за него ответственность. За те полгода, что мы прожили с тобой под одной крышей, он ни разу тебя не навестил. Хуже того, не написал ни строчки. Как ты просила, я регулярно сообщал ему, как развивается беременность. Что нет никаких осложнений, слава Аллаху. Может быть, следовало наоборот напугать его, что есть угроза выкидыша, но я не осмелился. А в ответ, увы, полнейшая тишина. Совершенно очевидно, что ни ты сама, ни ваш будущий ребёнок его больше не волнуете.

Гюльфем уронила голову на руки и тихо заплакала. Ей безумно захотелось, чтобы пол под ней разверзся и поглотил её вместе с плодом её злосчастной любви. Тогда бы ей не пришлось терпеть эту невыносимую пытку.

Когда она подняла залитое слезами лицо и взглянула на Хусейна, то сразу заметила тень, омрачившую его ясное чело. Он явно хотел добавить что-то к уже сказанному, но не решался, видя, сколько боли это ей причиняет.

- Вы о чём-то умалчиваете, Ходжа. Умоляю, раз уж вы начали говорить, изложите всё до конца. Не надо меня щадить. Вы не сделаете мне ещё больнее, чем уже сделали.

- Ты уверена, дочка? - мельком взглянув на неё, спросил он.

- Конечно, - улыбнулась сквозь слёзы Гюльфем. - Ведь вы пока не сказали мне ничего, о чём бы я не знала сама. Всего-то озвучили мою беду и обозначили её размеры.

- Я скажу тебе то, чего ты пока не знаешь, - отважился Хусейн. - Месяц назад я написал последнее письмо повелителю, напомнив в нём, что он обещал приехать к родам, а они уже на подходе. Только на сей раз я малость схитрил - вложил это послание в другое, адресованное его начальнику стражи. В нём я попросил, как его доверенное лицо, открыть нам, отчего он с нами так поступает и что могло заставить его отвернуться от нас.

Гюльфем сделала нетерпеливое движение, но Хусейн протянул к ней руку, моля о терпении.

- Две недели назад я получил ответ.

- От повелителя? - с надеждой спросила она.

Старик глубоко вздохнул.

- Нет, дитя моё, от его нового начальника стражи Рустема. Прежде всего, он сообщил, что Бехрам неожиданно исчез и теперь он занимает его место. Я не знаком с этим человеком, но отдаю ему должное. Он серьёзно относится к своим обязанностям, потому как дал мне исчерпывающее объяснение тому, что происходит с государем. Каких только догадок мы с тобой ни строили, но такого поворота событий не могли себе представить.

- Так что с ним случилось? Ради Аллаха, не тяните!

Набрав в грудь воздуха, Хусейн провещал:

- Оказывается, пока государь был здесь, его жена сбежала из дворца, оставив ему прощальную записку. В ней сообщалось… В общем, не буду тебя томить, скажу в двух словах. Она узнала о его связи с тобой и решила вернуться на родину. Во дворце все до сих пор в недоумении, как ей это удалось. А государь так в полном отчаянии. Она ведь тоже ждала дитя, как и ты. Царица Хафиза посоветовала сыну послать письмо султану Акбару с требованием отдать им ребёнка, когда он родится. Они понадеялись на то, что беглянка не захочет с ним расставаться, и они вернутся вместе. Но не тут-то было.

- Им не отдали дитя? - задержав дыхание, спросила Гюльфем.

- Нет, отчего же, отдали как миленькие. Это оказалась девочка, похожая на свою мать так, что никаких сомнений в своём отцовстве у повелителя не возникло. Он побаивался, что его могут обмануть, подсунув ему чужого ребёнка, пока не увидел малютку. Но дело-то не в этом. Жена его осталась в Индии, а Рустем по секрету сообщает, что он больше хотел вернуть её, чем плод их любви. Сказать, что он был разочарован, значит, ничего не сказать. Его охватила глубокая апатия, какая часто приходит на смену отчаянию. Он перестал следить не только за собой, но и за своей державой. Забросил все дела и начал пить, причём со страшной силой. Слава богу, что у него есть мудрые советники, которые вершат их за него. Однако это может плохо кончиться. Понимая, что трону грозит новый переворот, царица Хафиза нашла ещё способ обнадёжить сына. Вернее, целых два.

- Какие же? - замерла Гюльфем.

- Во-первых, она внушила ему, что пока от него не требуют развода, не всё ещё потеряно. Гордячка истоскуется по дочери и сама изъявит желание помириться с ним, хотя бы ради неё. Или на худой конец попросит разрешения повидаться с ней, и дело останется за малым.

В потускневших от слёз глазах Гюльфем блеснула искра надежды.

- Когда-нибудь ему надоест ждать у моря погоды, - воскликнула она, сжимая ладони. - И тогда он вспомнит обо мне, о сыне, которого я рожу со дня на день. Жена не дала ему сына, а Румайла так нуждается в наследнике.

Хусейн покачал головой, отметая её доводы.

- Не тешь себя надеждой, дочка. Очевидно, он очень крепко её любит. И пока они не разведены, будет терпеливо ждать у моря погоды, иными словами, перемены к лучшему. Не жди, что его терпение иссякнет. Скорее её обида на него пройдёт; она остынет и опомнится. Подумай сама: раз у него не просят развода, значит, не больно и хотят. Вот почему он не даёт нам о себе знать. Ему страшно к тебе приблизиться, он боится…

- … её спугнуть? - усмехнулась Гюльфем.

- Вот! - ударил в ладоши Хусейн. - Лучше смейся, а не плачь! Не показывай никому своей боли. Пусть никто, кроме меня, не увидит, как тебе тяжело.

Она опять уронила лицо в ладони, но вдруг, что-то вспомнив, подняла на него глаза и спросила:

- А второй способ? Вы сказали, что его мать нашла ещё какой-то выход. Какой же?

Хусейн пожал плечами.

- Рустем ничего о нём не сообщает. Упомянул, что это тайна за семью замками. Конечно, ему при его должности положено всё знать, но… думаю, тут нет ничего полезного для нас, иначе он бы не наводил туману. У меня сложилось о нём хорошее впечатление. Кажется, он сочувствует нам.

- Я хочу почитать его письмо, - сказала Гюльфем.

- Это ни к чему, - возразил Хусейн. - По-моему, и так всё предельно ясно. Ты должна забыть о повелителе и подумать о сыне. Понимаю, как тебе нелегко смириться с тем, что его отец не хочет признавать его, но это необходимо сделать. Возьми себя в руки. Он не приедет к твоим родам, как обещал. Ну, и бог ему судья! Мы сами со всем справимся. Я-то, слава Аллаху, не отказываюсь от вас. Мы оформим брак, но фактически ты будешь мне за дочь, а твой сын за внука. Я богат; не так, как мой ученик, но всё же вполне обеспечен. Поместье приносит мне хороший доход, особенно конеферма. Я давно поставляю своих рысаков не только ко двору, но и за границу. Всё, всё, что я имею, достанется вам!

- Но почему? - удивилась Гюльфем.

- Потому что я люблю тебя и ребёнка, которого ты носишь. А его так вдвойне, ибо отца его любил как родного сына. Но после того как он поступил с тобой, в моём сердце не осталось к нему любви. Не будь он государем, я бы написал ему пару ласковых… Выходи за меня, дочка. Я не вижу иного выхода для всех нас.

Она сжала голову руками, как будто хотела выдавить из неё и боль, и непрестанные думы о государе и свою непреходящую любовь к нему.

- Я не могу! Мне надо как-то собраться… Я не могу сейчас думать об этом.

- И не надо, - охотно согласился он. - Никто тебя не торопит. Ещё будет время, когда ты родишь. Всё равно сначала нужно испросить разрешения на наш брак у повелителя. Мы оба свободны, но сын всё же его и поместье, кстати, тоже. Оно в моём пожизненном владении, но принадлежит ему. Однако я уверен, что он не только будет не против, но даже рад обеспечить вас с сыном подобным образом.

Гюльфем едва слушала, о чём он толкует, и Хусейн, заметив это, решил до поры отложить разговоры о свадьбе. Слишком тяжёлый удар он нанёс ей, хотя не такой уж неожиданный. Полгода молчания в ответ на регулярно идущие письма говорили сами за себя. Но неизвестность успокаивала, в ней можно было черпать надежду. А теперь всё прояснело и надежды не осталось. Мужчине всегда легче узнать правду, чем женщине. Лишённая возможности создавать что-либо материальное, она принимается строить воздушные замки и очень страдает, увидев, как они тают в воздухе.

- Почему ты ничего не ешь, дочка? - запоздало удивился старик, только сейчас обнаружив, что она не притронулась к еде.

Гюльфем лениво поковыряла ложкой в глубокой миске с остывшей чечевичной похлёбкой.

- Что-то меня мутит, - пробормотала она, меняясь в лице. - Пожалуй, я не буду ужинать. Пойду лучше, прилягу.

- Тебе помочь?

- Не стоит беспокоиться. Я сама доберусь.

Гюльфем попробовала встать, опираясь рукой о стол, но от резкого движения у неё потемнело в глазах. Колени подломились, и она упала без чувств, неосознанно схватившись за скатерть и потянув её за собой.

Хусейн остолбенел, глядя, как горы посуды со снедью валятся на пол, обдавая масляными брызгами и его нарядный столешник из дамаста, и дорогой турецкий ковёр. Но в этот миг он думал только о том, что его подопечная могла удариться животом при падении или пораниться об осколки.

На шум сбежались слуги, такие же немолодые, как хозяин дома. Но все они состарились у него на службе, а он был из тех, кто привыкает к своему окружению и не любит его менять.

- Что случилось? - спросил управляющий.

Хусейн молча указал на Гюльфем, лежавшую на полу без сознания.

Его маленький штат не включал эскулапа, поэтому на помощь позвали повивальную бабку, которая уже недели три как поселилась в усадьбе. До этого она приходила через день осматривать будущую мать из ближайшей деревеньки, где жила со своей сестрой. Обе были вдовами в почтенном возрасте. К слову сказать, в этом местечке остались только дети да старики. Вся молодёжь разбрелась на заработки по богатым фермам, которыми изобиловало восточное приграничье.

Повитуха, которую прозвали Кривой Фатимой (один глаз у неё закрывало бельмо), скучала без практики, помогая сестре нянчить внуков. Обе были на седьмом небе от радости, когда к ним однажды заглянул в гости владелец самого большого поместья в округе, известного тем, что в нём вырос повелитель. Хусейн нанял обеих старух: Кривую Фатиму, у которой не было деток, позвал в повитухи, а её многодетную сестру в няньки к будущему малышу. Все остались довольны, и особенно одноглазая Фатима. По деревушке бродили слухи, будто живущую у него женщину привёз в Хумаду сам государь, а Фатима была любопытна как сорока и жаждала выяснить, правда ли это. То, что владелец усадьбы называл её своей дочкой, а её будущего сына внуком, не могло обмануть ушлую старушку. Она считала, что люди зря болтать не станут.

Гюльфем осторожно перенесли на диван и отгородили плотной узорчатой ширмой. Лишь после этого Фатима приступила к осмотру. Минут через десять она вышла из-за ширмы и с важностью объявила:

- Роды начинаются. Немного рановато, но ничего страшного. Ребёночек доношенный и очень шустрый. Иншаллах, к ночи станете дедулей, сид (прим. автора: форма вежливого обращения к мужчине).

- Она очнулась? - спросил Хусейн, к которому от волнения вернулся дар речи.

- Приходит в себя. Где нам расположиться, сид?

- На женской половине всё давно готово. Скажи служанкам, пусть согреют воду и простыни, а мы аккуратненько перенесём туда госпожу.

- Нет, - раздался из-за ширмы слабый голос Гюльфем. - Только не туда. Я не хочу рожать здесь, в доме.

В комнате повисло неловкое молчание. Стало слышно ржание резвившихся на ближнем выгоне лошадей.

- А где ты хочешь рожать, дочка? - ласково спросил Хусейн.

- Там, где обещала повелителю, - отвечала Гюльфем. - В шалаше, который я обязалась построить на вершине холма.

Кривая Фатима всплеснула руками от изумления. В следующую минуту роженица показалась из-за ширмы, одной рукой поддерживая живот, другой поглаживая спину.

- Что вас удивляет, ханум (прим. автора: форма обращения к женщине)? - спросила она Фатиму. - Я всю беременность заявляла во всеуслышание, что дала такое слово государю. Наш сын должен родиться там, ведь подобными вещами не шутят.

- А я как раз была уверена, что вы шутите, - глупо улыбаясь, прошамкала старуха.

- Говоря, что готова совершить такой подвиг?

- Нет, что ваш ребёночек от повелителя.

- Уверяю вас, ханум, это так и есть.

Но Кривая Фатима продолжала сомневаться, пока в их перепалку не вмешался Хусейн.

- Однако, дитя моё, поскольку он своего слова не сдержал, не явившись к твоим родам, ты тоже не обязана держать своё.

Гюльфем на секунду застыла в растерянности, но затем нашлась:

- Возможно, он ещё появится, Ходжа. Не верит моё сердечко, что государь окончательно забыл обо мне. И что он скажет, увидев, что я нарушила своё слово, тогда как он свой долг и обещание выполнил?

Ага, значит, это всё-таки его женщина! Зачерствевшее сердце Кривой Фатимы ожило и запело от радости. Теперь все деревенские кумушки обзавидуются, узнав, ЧЬЕГО сына она пустила в мир, и перестанут, наконец, подсмеиваться над её бельмом. Она им всем носы утрёт!

- Ай! - сложилась пополам от боли Гюльфем. - Живот схватило. Ну, что вы застыли, как истуканы? - накинулась она на слуг. - Скорее тащите меня на холм, пока я не родила прямо здесь.

- Хорошо бы так, - фыркнула Фатима, - но не рассчитывайте на скорое разрешение. Это только первая схваточка. Ещё успеете сложить свой шалаш, дабы не выставлять своих тайников всем ветрам.

Старики прыснули от смеха, а Гюльфем скривилась, но на этот раз не от боли, а с досады.

- Зубоскалка, - процедила она сквозь перламутровые зубки. - Да я уже давно собрала его из кипарисовых веток. Заранее позаботилась о своём удобстве, да и о вашем, кстати, тоже.

Кривая Фатима ударила себя по жирным бокам.

- Это что же - и мне придётся карабкаться на гору?

- Куда же я без вас! - съехидничала Гюльфем.

- Господь Вседержитель! Вот так приключение на старости лет!

- Зато будет что вспомнить.

- Ну, хватит, - оборвал перепалку Хусейн, - пошутили и будет. Пора браться за дело. Ступай, Фатима, собери свою сумку и заодно предупреди сестру, чтобы была наготове. Её услуги нам тоже скоро потребуются.

Когда старуха, продолжая квохтать, удалилась, он раздал чёткие указания слугам. Те живо раздобыли покрывало из верблюжьей шерсти, расстелили на полу и уложили на него Гюльфем. Затем четверо самых крепких старичков закинули его углы себе на плечи и слегка натянули, чтобы она лежала в нём, как в гамаке и не вывалилась, когда они будут подниматься по крутому склону.

Отступив на пару шагов, Хусейн дотошно оглядел приспособление для переноски роженицы и остался доволен. Прочитав молитву, он велел распахнуть настежь дверь в трапезной и все другие двери дома, ведущие наружу. Приказание его было исполнено так же беспрекословно и быстро, как все его распоряжения. Хусейн похвалил себя за то, что никогда не изменял своим привычкам. Будь его прислуга моложе, вряд ли бы проявила понимание и скромность в таком щепетильном деле.