Пыль

1929 г.

Алексей

Эта история началась теплой июльской ночью, когда мне было семь лет. В тот год я как раз собирался идти в школу, и мое последнее детское лето прошло в бесконечных хлопотах: от покупки прописей с промокашками до упорных попыток мамы научить меня правильно окунать перо в чернильницу. Мы всей семьей ехали на отдых в Крым. Намотавшись за день и насмотревшись в окно на бесконечные товарные составы, вокзалы и аккуратные платформы с рисунками поездов, я сладко заснул под стук колес.

Я проснулся от надсадного рева паровозов на громадной станции: кажется, у нее было причудливое название Лозовая. Стояла глухая ночь — час или половина второго. Поезд, видимо, отправлялся, и стрелки с грохотом начали сходиться. В закрытом белыми занавесками окне были видны освещенные фонарями силуэты громадных привокзальных тополей и водонапорной башни, похожей на старинный замок из книжек. Мама сладко спала на соседней полке, а отец стоял в коридоре в своей оранжевой дорожной рубашке и курил с незнакомым мужчиной в желтом костюме. Он ехал в нашем купе, и за минувший вечер они с отцом хорошо сошлись друг с другом. Невысокого роста, коренастый и в круглых роговых очках, он, кажется, отвечал за строительство какого-то уральского комбината, и им явно было о чем поговорить.

Свет фонаря бил в окно сладкой предкурортной белизной. Мне казалось, что колеса сами собой отстукивают «К морю! К морю! К маякам!» Отец и его попутчик с наслаждением дышали ночным воздухом через открытое окно. Они говорили непонятные мне слова «КВЖД», «Чан Кайши», «Гоминьдан», «Шанхай», «Болдуин»… Что они означали, я толком не понимал. Слушая разговоры взрослых, я знал только, что в Китае идет война и этот таинственный Чан Кайши нам то ли друг, то ли враг… Как это возможно, я не знал. Но я твердо знал, что мне хорошо от того, что я лежу ночью в купе, укрытый мокроватой простынью и слушаю украдкой разговоры взрослых. Мне было приятно от того, что поезд мчится через грохочущий металлический мост, а затем влетает в туннель. Мне было страшновато, а отцу и его попутчику — нет. И я хотел поскорее вырасти и стать взрослым, чтобы увидеть ту самую КВЖД, узнать, кто такой Чан Кайши и почему его любят англичане. Взрослая жизнь казалась мне невероятно интересной и счастливой.

Поезд затормозил на небольшой станции. Огни фонарей освещали составы с серыми цистернами. Пахло вагоном, паровозной гарью, табачным дымом и железнодорожным мазутом, которым часто покрыты летние шпалы. А еще пахло летом и приближавшимся теплым морем. Отец достал новую папиросу, а мне совсем не хотелось спать. Мне хотелось лежать и слушать дальше разговоры — пусть даже я не засну всю ночь.

Тогда я еще не знал, что мы едем всей семьей в последний раз.

Следующий раз я проснулся около шести часов. Все спали. Потянувшись, я скорее полез к окну в деревянной раме и отодвинул белые занавески с рисунками синих поездов. На деревянном столике стояли два стакана в узорных металлических подстаканниках: видимо, отец и наш сосед попили чай перед сном. Рядом лежала газета с очками нашего попутчика: у него, в отличие от моей мамы, не было очечника. Я посмотрел в газету и улыбнулся: там было что-то про Китай и упоминался Блюхер — это имя я слышал от родителей. Рядом лежала газета отца, открытая на том развороте, где публиковались шахматные задачи: он очень увлекался шахматами и даже играл в них по переписке. Вчера отец так и не смог решить пример с королем, и забавно грыз карандаш, бормоча про ладью и коня даже за чаем. Мама тихо лежала, уткнувшись в подушку, а я жадно посмотрел в окно.

Поезд стоял на станции Алчевская. Из окна виднелось низкое здание вокзала то ли из светло-коричневого, то ли из желтого кирпича. Прохожих было мало: летнее утро вступало в свои права. На стенде висели газеты, которые можно было почитать прямо на перроне. Мимо по свободному пути пропыхтел паровоз, важно выпуская белый пар. В отдалении от вокзала были видны две громадные домны. Мы тронулись. Начинался Донбасс, и я с нетерпением припал лицом к оконному стеклу, ожидая увидеть много интересного.

Стрелки со звоном начали сходиться, и замелькали кирпичные заводские стены. Поезд мчался мимо составов с углем и сыпучих вагонов в виде перевёрнутых трапеций. На некоторых путях растопленные паровозы стояли, готовые к выходу, выбрасывая в летнее утро кипящие облака пара. Невдалеке стояли насыпные холмы — терриконы, как называл их отец. Затем поезд встал на маленькой станции Кипучая. Пожилой дядечка в подтяжках покупал газету, а мимо него пронеслись ребята в синих блузах. Напротив пыхтела круглая водонапорная башня. Нет, нас, видно, она заправлять не будет.

И снова замелькали домны и терриконы, кирпичные сваи пригорков и сложенные штабелями новенькие шпалы, хранилища мазута и вагоны с углем. Поезд явно подходил к большой станции. Мне стало ужасно интересно, что это за станция, как вдруг с верхней полки спрыгнул тот самый человек в желтом костюме и очках. Правда теперь он был в легкой синей пижаме с белыми прожилками.

— Привет! — заговорщицки подмигнул он мне.

— Доброе утро… — улыбнулся я.

— К Дебальцево подъезжаем? — посмотрел он в окно. — Здесь главная ветка.

— Вы все станции помните? — спросил я с неподдельным удивлением.

— Я тут в двадцать третьем много покрутился, — заулыбался мой сосед. — Наизусть все знаю. — Он лихо переоделся, и стал снимать полотенце.

— Наизусть? — с недоверием прищурился я. За окном как раз мелькнули водонапорная башня и перрон.

— Наизусть, — снова улыбнулся он.

— Ну, вот что было перед Ал… Алчевской, когда я спал?

— Углегорск, — не задумываясь ответил мужчина. — А за ним — Славяносербск и Родаково.

— А потом? — мне самому было очень интересно узнать, что же было ночью, когда надсадно ревели паровозы.

— А перед ними шли знаменитые Родаковские туннели… — Наш попутчик прищурился на летнее солнце. — Да спрашивай, спрашивай мне самому рассказывать про них интересно!

Он быстро открыл желтую дверь купе. Я подумал, что мне тоже пора умыться. Быстро надев брюки и темно-серую рубашку, я поплелся за попутчиком. Его, кажется, звали Всеволод Эмильевич… В коридор выходило одиннадцать дверей — красные, блестящие с жёлтыми ручками. В вагоне было почти пусто, только незнакомая девушка стояла в отдалении с полотенцем. Станция. Чтобы умыться, нужно ждать, когда отправят поезд. Служащая вокзала в форме стояла на перроне с маленьким флажком, готовясь взмахнуть им, дав сигнал для отправления поезда.

— Мама говорит, что это железнодорожный узел, — захотел показать я свою осведомленность.

— Ну, это еще не узел, — карие глаза попутчика весело смотрели на меня. — Вот следующая, Горловка, — настоящий узел! Или Чаплино… Будем проезжать сегодня.

— А почему тут такой вокзал? — изумился я, глядя на громадное здание из красного кирпича, украшенное деревянной башней с часами.

— При царе строили еще… Тогда царский министр Витте хотел пофорсить: смотрите, мол, какие у нас вокзалы! Денег бросали немерено, да все ни на что…

— Нас заправлять не будут? — я посмотрел на красную водонапорную башню. На путях за вокзалом раскатисто проревел готовый к отправлению паровоз.

— Нет, нас в Горловке заправят, там паровоз менять будут. Скоро уже, — кивнул он.

Девушка на перроне махнула флажком, и поезд помчался вперед. Мы со Всеволодом Эмильевичем сразу пошли умываться. Когда я вышел из уборной, то с удивлением заметил, что станция словно и не кончалась. Мимо постоянно шли по три-пять путей на фоне терриконов. Некоторые пути улетали под горку, где стояли по десятку товарных составов.

— Грузовые горки, — махнул мне попутчик. — Там держат составы для переформирования.

— А это как? — не понял я.

— Вот смотри. Нужен нам в Ленинграде уголь? — Я кивнул. — А как его везти из Артемовска в Ленинград? Не будешь же ты гонять составы каждый день то в Ленинград, то в Псков, то в Казань?

— Это сколько надо гнать составов из одного Артемовска! — задумался я. Мимо нас мелькало небольшое озеро, заросшее камышами и залитое мазутом.

— Молодец, просек! Вот и везут уголь сначала до ближайшей узловой станции, Горловки, ну, а там решают, куда с чем вагоны отправлять. А пока решают — их на горку ставят, чтобы нам ехать не мешали, — подмигнул он.

Утреннее небо становилось все более синим. Всеволод Эмильевич нажал на желтую ручку купе и открыл дверь. Мама уже проснулась и сидела у окна, надев белую блузку, темно-синюю юбку до колен и белые босоножки. Хотя мать только собиралась умываться, она уже успела причесать кудрявые каштановые волосы и достать пудреницу.

— Доброе утро, Наталья Филипповна! — улыбнулся ей наш спутник,

— Доброе, — мягко улыбнулась мама в ответ. — Алексей, ты умылся? — строго посмотрели ее карие глаза. — Подожди, дай посмотрю, не дергайся. Опять уши как у свинЬюши! — Это слово мама выговаривала всегда с забавным акцентом.

— Мама… — поезд как раз мчался мимо горки, заставленной составом с углем.

— Без мам! Немедленно почисти их в коридоре, потом возвращайся завтракать!

— Угу… — мне было не слишком приятно, что мама так жестко ставит меня на место в присутствии соседа, которому я хотел показаться взрослым. — Мама, я могу выйти погулять в Горловке?

— Алекс, что за чушь? Ты можешь отстать от поезда! — поморщилась мама.

— Не волнуйтесь, Наталья Филипповна, я выйду покурить и возьму с собой Алексея. Он отличный собеседник! — улыбнулся наш сосед.

— Что вы, Всеволод Эмильевич, мой не стоит такого внимания, — махнула рукой мама. — Алексей, немедленно почистил уши, я сказала! Зубы почистил?

— Да, — пробормотал я и вышел в коридор. Деваться было некуда: врать маме было невозможно.

Мое торчание в коридоре оказалось недолгим: поезд уже тормозил на станции Горловка. В отличие от Дебальцево здесь ревели разом несколько десятков паровозов. Служащие тянули шланги от водонапорной башни, готовясь заправлять наш новый паровоз. Всеволод Эмильевич вышел в коридор с пачкой папирос. Я с удивлением заметил, что теперь он был в сером френче, на котором красовался Орден Красного Знамени. Такого не было даже у моего отца, хотя он долго работал в Исполкоме Коминтерна, а теперь стал начальником цеха на одном из заводов. Мы охотно подошли к металлическим ступенькам и спрыгнули вниз.

Я был привычен к запаху табака: отец курил не переставая, и мне казалось, что табак — это просто часть жизни. Мать кашляла, прогоняла табачные облака, требовала от отца курить в другом месте, но я всегда находил в нем что-то приятное. Поэтому я только сладко потянул носом, когда наш сосед задымил.

— Всеволод Эмильевич, — спросил я, — а когда закончится Донбасс?

— В Чаплино, — не задумываясь ответил он. — Это финальная станция для сортировки угля. — Ох там вокзал красивый, увидишь! — прищурился он на утреннее солнце.

Рядом с нами по соседнему пути просвистел паровоз — видимо, наш, который отцепили от поезда. Да, это был настоящий узел. Приходили и отходили поезда. Столбы дыма бесконечными лестницами подымались к небу. Я подумал что пришла пора реализовать мой план: расспросить нашего попутчика про Китай.

— Всеволод Эмильевич, — тихо спросил я, — скажите, пожалуйста, кто такой Чан Кайши? Я просто газету вашу утром видел, простите, — притворно смутился я, чтобы он не заподозрил меня в подслушивании ночного разговора.

— Чан Кайши? — наш попутчик посмотрел на высокий железнодорожный мост по которому спешили рабочие и торговки с фруктами. — Он глава Китая, точнее одной из его партий — «Гоминьдана».

— А он за нас или против нас? — спросил я, глядя на ползущий новый паровоз. Громко рыкнув, он обдал нас белым паром с ног до головы.

— Сначала был за нас, а потом предал и стал преследовать коммунистов, — Всеволод Эмильевич затянулся сладко табаком. — Англичане его перекупили, — пояснил он.

— Выходит… Мы проиграли? — с грустью спросил я. Наш паровоз как раз подполз к водонапорной башне, где его стали заправлять из шлангов. На башне висел огромный плакат: рабочий с молотом разрубает цепи, опоясавшие Землю.

— Нет, не проиграли, — покачал головой мой собеседник, улыбаясь, словно был доволен моим вопросом. — Не проиграли! Любой другой политик был бы для нас хуже Чан Кайши во много раз. Он давно бы продал Китай японцам, и тогда японская армия стояла бы у нашего Дальнего Востока. Да и коммунисты продолжают борьбу против Чан Кайши. Есть ещё порох в пороховнице, а табак в кисете! — весело заключил он.

— А я видел японских военных в «Ниве»! — похвастался я. — Они в черных мундирах и с шашками до земли. Все пехотинцы. А наши — на конях!

— То когда было, — махнул рукой наш спутник, — задолго до революции! «Нива» — дореволюционный журнал. А теперь у японцев самая сильная армия в мире.

— Самая сильная — наша, Красная Армия! — обиделся я. — Пусть только сунутся: Блюхер их там враз расколошматит!

— Ну, это само собой разумеется, — тепло улыбнулся он. — А вот у буржуинов самая сильная армия — японская. — От соседнего пути медленно пошел пассажирский поезд. Я с интересом прочитал его название «Симферополь — Омск».

— А коммунисты в Китае победят? — с надеждой спросил я. — Правда?

— Правда, — снова выпустил табачное облако Всеволод Эмильевич, — только путь к этому не близкий. Труднее им в Китае, чем нашим было, понимаешь?

— А почему труднее? — не понимал я, глядя на башню. — Наши и Колчака, и Деникина и всю Антанту побили!

— В том-то и дело, — закурил новую папиросу мой попутчик, — что большевики могли объединять народ против Антанты и Колчака. А в Китае все раздроблены понимаешь? Вроде нет врагов, как Антанта, как бы все свои со своими воюют — в этом и проблема.

Я пытался понять в чем проблема, но не очень получалось. Проводник с бородкой махнул нам рукой, и мы пошли в вагон. Сейчас мне ужасно хотелось, чтобы поскорее была большая станция Чаплино, где мы снова прошлись бы со Всеволодом Эмильевичем и продолжили наш разговор. Мы вошли в вагон. Проводник стал поднимать черные металлические ступеньки, как вдруг Всеволод Эмильевич хлопнул меня по плечу и сказал фразу, навсегда врезавшуюся в мою память:

— Это твой отец думает, что мы проиграли в Китае. Нет, не проиграли, поверь!

Я не привык показывать своих чувств: мама строго запрещала мне это. Но теперь я понял, о чем они разговаривали ночью у окна, когда я проснулся под свет фонаря. Поезд набирал ход, и паровозы вокруг снова ревели, спеша прицепиться к составам.

— Все могло быть хуже, поверь! — хлопнул меня по плечу наш попутчик, словно я был его старым товарищем в партии. От этого хлопка мне почему-то стало ужасно хорошо, и паровозы вокруг словно мчали меня в новую жизнь.

Отец уже встал, и уткнулся в свой журнал, который он читал бесконечно. Мама, недовольно покачав головой, дала мне полпачки «шахматного печенья» с чаем. Мы разговорились. У Всеволода Эмильевича, как оказалось, жена Светлана и дочка Настя отдыхали в отеле под Гурзуфом, а он спешил к ней после важного дела. Из-за него он сел на поезд не в Ленинграде, как мы, а в Курске. Наш попутчик в свою очередь поинтересовался, почему отец зовет мою маму «Натали» на французский манер.

— Она и есть француженка — дочка Филиппа Этьена из французского бюро Коминтерна, — механически ответил отец. — Но выросла сначала в Швейцарии, потом у нас, и родину помнит не слишком хорошо.

— Вот как? Знаю его, смелый человек. Ты, стало быть, у нас полуфранцуз и полурусский? — улыбнулся Всеволод Эмильевич и потрепал меня по голове.

— Я — советский, — важно ответил я, макнув печенье в чай. Это прозвучало так забавно, что даже мама рассмеялась.

— Сталино объезжаем по кольцу, — посмотрел в окно наш сосед, где мелькали постоянные узлы. — Вот про Францию помню, что там есть город Бордо, — улыбнулся он.

— Ой, не люблю западное побережье: холодное и скучное, — всплеснула руками мама. — То ли дело Гренобль… Алекс, уберешь свой свинарник сам! — строго посмотрела она на меня, поправив тонкие очки.

— Угу… — проворчал я.

Собрав в бумажку остатки печенья, я вышел в коридор. Поезд теперь мчался мимо бесконечных полей с терриконами. Собранные шахтеры грузили уголь в товарные вагоны. Дымился горячий асфальт, который укладывали загорелые парни в брезентовых рукавицах. Ковши экскаваторов вгрызались в землю. На обочине стояли жилые вагончики строителей, а поодаль виднелись громадные катушки с силовыми проводами.

Затем пошли длинные поля с золотыми подсолнухами, казавшиеся особенно радостными от утреннего солнца. Кое-где через поля проходили пыльные дорожки, ведущие к негустым посадкам. Я прислонился лицом к стеклу: вчера на окраинах городов мелькали дома, утопавшие в ромашках и звездочках, а теперь шли подсолнухи, которые словно тоже звали на море. Я посмотрел на заросли травы, через которые проходил товарный состав, и подумал, что когда-то точно также будут счастливы китайцы. У них будут такие же пути с составами, такие же дымящие домны, такое же голубое небо и такие же станции с ночными фонарями и заливистыми паровозами.

Я пока не спешил в купе, слушая разговор родителей со Всеволодом Эмильевичем. Я снова не понимал половины слов, о которых они говорили. Речь шла о Пятнадцатом съезде, Борисе Суварине, объединенной оппозиции* и Коминтерне. Отец снова говорил о Китае, выражая несогласие с какой-то статьей, в ответ на что Всеволод Эмильевич убеждал его понять статью иначе. Что это была за статья и почему ее нужно было понимать иначе, я не знал, но сам этот разговор казался мне интересным. Наконец, мама, выглянув в коридор, посмотрела на меня и закрыла дверь купе. «Не при ребенке», — услышал я ее голос. Впрочем, я не успел даже надуться. Поезд затормозил на станции Красноармейск, где снова стояли бесконечные составы с углем.

— Кокс, — хлопнул меня по плечу вышедший из купе Всеволод Эмильевич. — Это не простой уголь, а коксированный — который можно использовать для выплавки железа.

— А что больше, как узел: Сталино или Горловка? — прищурился я на утреннее солнце.

— Горловка, — ответил наш новый товарищ как что-то само собой разумеющееся. — Горловка — сортировочная станция для Сталино.

Вскоре я понял, что ошибся: предыдущие станции были вовсе даже не узлы на фоне того, к чему мы подъезжали. Поезд с грохотом мчался мимо пяти путей и бесконечных навесных мостов. Стрелки постоянно сходились и расходились. Я подбежал к расписанию. Да, в одиннадцать часов будет Чаплино! Мы опять стоим двадцать пять минут, и снова будут заправлять наш паровоз.

Я с изумлением смотрел, как громадный перрон, возле которого мы тормозили, был почти пустым. Зато вокзал… О, это было настоящее чудо! Небольшой, одноэтажный, с башней в центре, он был облицован красной и зеленой плиткой. В самом центре черной краской было выведено «Чаплино». Пока я смотрел во все глаза, отец, кажется развеселился и пошел курить со Всеволодом Эмильевичем, накинув темно-синий пиджак поверх летней рубашки-марлевки. Я естественно пошел за ними.

— Почему она такая… Большая? — спросил я, все еще с изумлением глядя на перепутанные узоры путей.

— Стык железных дорог, — охотно пояснил отец.

— Не только, — добавил наш сосед. — Это главная станция, разгружающая сам Днепропетровск. Стык Донбасса и Днепропетровска: что же ты хочешь?

— Я знаю: там Днепрогэс строят!

— Точно, — подмигнул мне Всеволод Эмильевич. — Представляешь, какой станет Чаплино, когда его построят?

— А почему народу мало? — не унимался я.

— Это не Горловка — техническая станция, — сказал отец, когда мы спрыгнули на перрон. — Локомотив тут не меняют — только заправляют. — Значит, — обратился он к Всеволоду Эмильевичу, — нам тоже лучше сойти в Симферополе?

— Конечно! — кивнул тот. — В Евпаторию теперь ехать оттуда куда удобнее, чем из Севастополя. Можно на пригородный поезд сесть — куда дешевле, чем на такси.

— Боюсь, Натали не согласится, — улыбнулся отец. — Хотя… Может, правда такси из Симферополя взять?

Он был высоким, широкоплечим и полноватым. Черные волосы на висках уже кое-где тронула седина. Он смотрел куда-то через пути и вдруг по-мальчишески прыгнул через них к киоску, где продавалась минеральная вода. Всеволод Эмильевич весело посмотрел на него и почему-то улыбнулся. Я подошел к окошку нашего купе и постучал маме. Она оторвалась от книги, затем внимательно взглянула на меня, но вдруг улыбнулась и тоже помахала мне рукой.

— На обед сходим вместе в вагон ресторан? — кивнул отец, вернувшись с тремя бутылками «Нарзана».

— Конечно, Валериан Сергеевич! — ответил наш попутчик, выпуская облако дыма.

Мой отец тоже нащупал пачку «Иры». Я с интересом смотрел, как служащие в красных комбинезонах тянут шланги к нашему паровозу, открыв люки.

— А в обед Каховка будет? Где Врангеля били! — сказал я. — Папа тогда был в Польше. Да? — спросил я.

Отец засмеялся и подмигнул мне. Он не часто бывал дома, но с ним я не боялся говорить глупости, в отличие от мамы.

— А я как раз там был, — засмеялся Всеволод Эмильевич. — Увидишь, что такое полынная степь!

Небо становилось немного матовым — то ли от солнца, то ли от того, что лето пошло на вторую половину. Я улыбнулся и вдруг вздохнул полной грудью. Скоро я увижу Каховку, «гнилое море» Сиваш, потом башни маяков на взморье. «И в Китае победим — непременно победим», — думал я, глядя на прибывший эшелон с красноармейцами.

Настя

Солнечные лучи били прямо в глаза. Я взглянула на часы, потянувшись на кровати. Десять утра. Надо было вставать, но ужасно не хотелось вылезать из-под простыни.

— Настя, поднимайся, — раздался мелодичный голос мамы. — С добрым утром. Я уже приготовила кашу, стоит на плите.

— Уже встаю, — протянула я в ответ.

Мама улыбнулась. Я тоже.

Я всегда восхищалась мамой: высокой, тонкой, с золотистыми волосами, заплетенными в тугую косу. Ее голубые глаза весело смотрели из-под длинных ресниц. Мама всегда одевалась красиво и со вкусом: осенью — в белом плаще и высоких коричневых сапогах, летом — в коричневом деловом костюме или коротком синем платье и белых туфлях. Люди с уважением называли ее «Светлана Эдуардовна», а для меня она просто мама. Я росла любимицей, однако мама могла и поругать меня, но особых проблем я не доставляла.

Сейчас мы отдыхали в Гурзуфе, сняв уютный номер. Изучать достопримечательности я не очень любила, точнее, мне гораздо больше нравилось купаться и нырять. Мама улыбалась, когда я забирала с пляжа очередную порцию камушков. Мне действительно нравилась такая коллекция. И такие, и сякие, и белые, и черные… Попадались даже синие, а вот зеленые я найти никак не могла. Сейчас они лежали ровным рядом на прикроватном столике. Только вот без воды они как-то быстро потеряли свою прелесть.

— Настя, не спи. Я пойду в магазин, — голос мамы вернул меня с небес на землю.

Быстро поднявшись и натянув красное платье, я расчесала волосы, после чего спустилась на кухню. Подходя к кастрюле я заметила за одним из столиков зеленоглазого худощавого брюнета в прямоугольных очках. На вид, моего ровесника. Его черные прямые волосы были слегка растрепаны. Незнакомец ел лапшу, и было немного смешно наблюдать за тем, что некоторые макаронины валились с вилки.

— Черт, — проворчал черноволосый.

Я усмехнулась и подсела напротив него, наложив каши. Что-то подсказывало мне, будто мы сможем подружиться.

— Привет, — после этих моих слов он смерил меня взглядом. Казалось, изучал. — Как тебя зовут?

— Миша, — представился мальчик, поправив очки. — А тебя?

— Настя, — ответила я. В нем было что-то забавное и милое.

— Возрождение, — протянул Миша. Да, возрождение. Значение моего имени мне весьма нравилось. Ну да ладно. — Откуда приехала?

— Из Ленинграда, — с готовностью отозвалась я. Всё-таки заводить друзей легко и приятно.

— Как и я, — с усмешкой признался Мишка.

Я налила в кашу молока и взглянула в окно. Погода стояла отличная. Ярко светило солнце, дул легкий ветерок. Сквозь открытое окно вторгался чуть приторный запах кипарисов и тую. Я неожиданно представила, что мы с Мишкой сидим у моря и наблюдаем за волнами. Впрочем, он сухо попрощался и побежал — видимо, к своим родителям. Посмотрев в окно, я увидела аллею с кипарисами, убегающую к морю, и подумала о том, как все необычно на море…

После завтрака я поднялась в номер, где сразу обнаружила отца. Он стоял, как обычно, — в сапогах и наброшенном поверх рубашки френче с орденом. Этот орден всегда был предметом моей гордости. И мамы, как я знала, тоже.

— Привет! — я крепко обняла его. Как же скучала! Теперь мы все вместе. Он опоздал на два дня из-за задержки где-то на Волге.

— Анастасия, дай отцу опомниться, — мягко посоветовала мама, но я не обратила особого внимания. В конце концов я соскучилась!

— Ехал в поезде с твоим ровесником, — объявил отец, всё-таки отцепившись от меня. — Вот что значит сын коминтерновцев! Не конфеты подавай, а сразу Китай и Мировую революцию! Все просил рассказать про китайских товарищей и Чан Кайши. Будущий Раковский! — тепло улыбнулся он.

— А как его зовут? — этот будущий Раковский показался мне весьма интересной личностью. Даже отцу понравился, что было редкостью.

— Алексей Суховский. Так уже и вижу его в черном плаще и с браунингом в Шанхае! — тепло засмеялся отец.

— О, — неожиданно подключилась мама. — А я помню Суховского-старшего! Он в двадцатом выступал на Втором Конгрессе Коминтерна, а потом работал в Польревкоме?

— Именно, — кивнул в ответ отец, хотя на его лице мелькнула тень.

Хм, выходит, у этого Алексея известная фамилия. Интересно, что он за человек? Как я поняла — умный и любознательный. Хотелось бы познакомиться с этим Алексеем, если возможно. Я посмотрела за окно. Аллея убегала аккуратными ступеньками к морю, а по бокам росли два огромных кипариса в виде пирамид.

— А знаешь, кто жена Суховского? Дочь Этьена! Первый раз ехал в поезде с француженкой, — признался отец.

Мама поперхнулась чаем и я похлопала ее по спине.

— Да ладно тебе, Свет, — махнул рукой отец. — Француженка и француженка, она замужем. Но честно, когда ты хоть одного человека родом из Франции встречала?

— Пока ни одного, — отозвалась мама, — и какая она?

— Очаровательная и очень строгая мама, — весело кивнул отец. — Сыну, Алексу, спуску не дает, поверь!

Значит, этот Алекс еще и француз наполовину. Потому-то они и зовут его Алексом, а не Алексеем. Все-таки мне очень хотелось встретить этого человека. Хотя сейчас мне стало его почему-то жаль: меня родители ужасно баловали и позволяли практически все.

— Как бы с ним познакомиться?

— Пока никак, — ответил отец. — Суховские в Евпаторию поехали. Я пытался их осторожно отговорить, но Натали была непреклонна — только туда! Строили планы от самого Запорожья и в конце концов вышли в Симферополе — оттуда на такси лучше ехать, чем из Севастополя. Не объясни я им, так и поехали бы в Севастополь, где и ночевать им, беднягам, пришлось бы.

— Сейчас это модно — ехать в Евпаторию, но там плохое море. Камней нет, один песок, — покачала головой мама.

Мне стало грустно, когда я представила себе море, где нет камней и один песок. Что же это за отдых тогда? Сплошная скука. Даже коллекционировать нечего!

— А что говорит Суховский про Китай? — спросила мама.

— Труба, — неожиданно холодно отрезал отец. — Дело табак… Чан Кайши воспользовался нами, как лопухами, захватил власть и переметнулся к англичанам. Нас теперь даже КВЖД лишают. Коминтерн трясут. Особенно восточную секцию.

— Но Суховский больше не в Исполкоме?

— Он ушел после дела Суварина в двадцать четвертом, — нахмурился отец.

Значит, все достанется какому-то Чан Кай Ши, а мы ни с чем? Нет, этого быть не должно! Я с обидой посмотрела в окно, и эти кипарисы в виде пирамид уже вовсе не казались красивыми.

Алексей

Тот отдых в Евпатории запомнился мне на всю жизнь. Он, собственно, разделился на две части: счастливую и несчастливую. Я уже был в Крыму за два года до этого — тогда мы ехали почему-то через Киев. Теперь я снова мог окунуться в ласковое море и погружается в него, отдаваясь счастью теплых волн. Я еще не умел плавать, и мама учила меня этому каждый день. «Твоя беда в том, что ты не поставил цели, — назидательно говорила мне мама. — Ты должен сказать себе не просто «я должен плавать», а «к седьмому августа я должен плавать во чтобы то ни стало! Только тогда получится». Сама она плавала великолепно; впрочем, отец был куда лучшим пловцом — доплывая до буйков, он качался на волнах, за что даже получил свисток от спасателей.

Зато у мамы всегда была страсть к путешествиям. В те времена в Крыму не было удобных корабликов — приходилось ездить на такси, точнее на машинах. Уже через три дня мама повезла меня в Севастополь — смотреть панораму Крымской войны, затем на Ласточкино гнездо. Я хорошо запомнил мраморную лестницу музея-панорамы, а еще — как мы поднимались вверх по ступенькам мимо пахучих кипарисов. Их запах, напоминавший одновременно сосну и больницу, казался мне частью южной жизни.

Мы стояли за билетами в Воронцовский дворец, а отец напевал: «А надо мной гора Ай-Петри покрыта дымкой голубой» — какой-то популярный шлягер тех лет. Я с тех пор всегда любил Воронцовский замок: и голубую гостиную, и ситцевую комнату, и уютную библиотеку, и парк с холодными чистыми прудами. Я до сих пор помню, как мама вела меня за руку в гору мимо груды базальтовых валунов, пока, наконец, мы не вышли к круглому пруду, в котором чинно плавали белые и даже черные лебеди, которые мне казались тогда сказочными птицами. Мама пояснила, что они живут в Австралии, и я вдруг подумал, что мне ужасно хочется побывать в этой далекой стране. Попасть в Австралию в мои времена было также нереально, как полететь на Луну, и все же, глядя на важно плывущего лебедя, я почему-то был уверен, что побываю там.

Еще я помню, как мы гуляли втроем по набережной Евпатории. В детстве при слове «море» я представлял себе дикий берег с камнями, на которых лежат медузы, морские звезды и светят маяки. Но ничего подобного не было! Была мощеная набережная не с маяками, а с фонарями, вдоль которой веселые торговки продавали фрукты, мороженое, «Абрикосовую» и «Нарзан». И был еще чудесный запах моря, от которого буквально здоровело все тело.

И, наконец, именно в ту поездку я навсегда полюбил чаек. В Крыму они огромные и темно-серые — таких я мало где еще встречал, хотя немало повидал в жизни. А еще тамошние чайки по-хорошему наглые: гуляют вечерами по пустым пляжам и гортанно кричат, по хозяйски собирая еду. Им, кажется, и в голову не приходит, что кто-то может их прогнать. Крик чаек и теплый морской ветер навсегда стали для меня символом детства. Я всегда жалел ребенка, который не видел, как эти упитанные серые птицы важно ходят по тонкой кромке, где лазурная волна налетает на берег. Как много он, бедный, не видел…

Все изменилось в один из четвергов. Наверное, не выдержав бесконечных поездок, я слег с простудой. Мама сидела у моей кровати, коря себя и громко вздыхая из-за произошедшего. Зато отец… Мы снимали комнату в доме его дальних знакомых, и они вдруг дали почитать ему свежий номер какого-то журнала. Он читал его бесконечно, словно забыв о море. Затем его стала читать мама, также углубившись в тонкие страницы. Я понятия не имел, что было в том журнале, но отец после прочтения ходил бледный. Когда я стал поправляться, родители стали прятать его от меня как зеницу ока. Я жадно прислушивался к их разговорам, но все, что я мог услышать, это про съезд и Бухарина.

Когда до конца отпуска оставался один день, мы пошли на пляж в последний раз. Мама купила газету и дала прочитать ее отцу. Я лежал и грыз персик: плескаться в море родители мне все еще не позволили.

— Ну как? — услышал я ее звонкий голос.

— Да это вообще… Жуть… — пробормотал отец.

Мы сфотографировались в ателье на набережной, а после обеда поехали в Симферополь. Обратный поезд уходил в два часа ночи, и мы сидели на вокзале возле маленького фонтана с фигурами мраморных голубей. Помню, меня уже начала охватывать легкая сонливость. Отец купил нам три ватрушки, но почти не общался ни со мной, ни с мамой, — словно был в себе, а не с нами. Мы пошли мимо путей, и я ловил полной грудью запах гари, мазута и товарных составов. Я снова вспоминал свою совсем детскую поездку, уверяя себя, что все будет хорошо, хотя сам был в этом вовсе не уверен.

Два года назад мы также уезжали ночным поездом — только из Севастополя. Он, кажется, уходил около полуночи. Тогда я с нетерпением ехал на вокзал, возле которого росли группы кипарисов. Мне было немного жаль расставаться с морем и башнями Алупки, но впереди меня ждала дальняя и интересная дорога. Я шел по платформе радостный, словно теплая летняя ночь и силуэты составов вели меня в новый мир. Теперь в заасфальтированных недавно платформах не было ничего радостного. Сказать об этом я не мог, но недоброе предчувствие поселилось у меня на душе. Почему теперь все было не так, как тогда?

Утром я проснулся где-то под Запорожьем. Отец впал в задумчивость и не вставал весь день с верхней полки: даже обедать в вагон-ресторан мы пошли вдвоем с мамой, когда поезд мчался мимо шахт и домен Донбасса. Вечером отец спустился попить с нами чай. Мама уже прилегла, а он пил со мной чай и показывал мне силуэты товарных составов. Он рассказывал мне про устройство фонарей, словно он не повеселел, а принял какое-то решение и, наконец, успокоился. Я, помню, спросил его зачем столько цистерн.

— Из Баку везут нефть… — охотно ответил он. — Белгород… Здесь развилка на Лиски и Северо-Кавказскую железную дорогу…

Я кивнул и отпил чаю. Не знаю почему, но бежевые цистерны в неясном свете фонарей казались мне предчувствием чего-то плохого.

Отец сошел покурить на станции Ржава. То была техническая остановка, где заправляли наш паровоз. Я до сих пор не могу забыть то мерзкое название и в самом деле ржавые пути, убегающие куда-то вбок. Я ждал его у окна, но к моему изумлению поезд тронулся без него. Я разбудил маму, и она, взволнованная, побежала к проводнику.

Известий от отца не было: он не садился в другой вагон. Его нашли через пару дней — в то утро, когда мы с мамой как раз приехали в Ленинград. Теперь я остался с бабушкой, а маме предстоял обратный путь до той самой мерзкой Ржавы. Все было просто: отец взял с собой табельное оружие. В «Правде» опубликовали его портрет и горько объяснили, что «товарищ Валериан Суховский покончил с собой от нервного истощения».